Хабрахабр

Откуда взялся Волшебник из «Обыкновенного чуда»

Первый был полукровкой — русская мама и папа-еврей. Внешне он был типичным евреем — брюнет, с большим носом и грустными еврейскими глазами.

image

Он был очень неправильным евреем.

Когда подавляющее большинство его соплеменников делало Революцию, он, прапорщик военного времени, вступил в создаваемую Добровольческую армию и ушел с белыми в знаменитый «Ледяной поход» в составе екатеринодарских частей «мгновенного генерала» Покровского.

Когда он прорывал оборону Екатеринодара в марте 1918 года, был сильно контужен, и эта контузия до конца жизни напоминала ему о белогвардейском прошлом тремором рук.

Больше он никогда не воевал.

После Гражданской он немного актерствовал, а потом ушел в журналистику.

Его звали Евгений Львович Шварц.

image

Николай Чуковский описывал его так: «Он был казак, и притом типичнейший — белокурый, румяный, кудрявый, похожий лицом на Кузьму Пруткова, с чубом, созданным богом для того, чтобы торчать из-под фуражки с околышком». Второй был чистопородным казаком — родился в станице Каменской, где его богатый отец был одним из самых уважаемых и авторитетных станичников.

image

Он был очень неправильным казаком.

В отличие от Шварца, которого сразу выбили, этот Гражданскую хлебнул полной ложкой. В то время как подавляющая часть его станичников искренне презирала «голоштанных пролетариев», он всем сердцем поверил в Революцию, и, как в песне — «хату покинул, пошел воевать».

и в январе 1918 г. «В декабре 1917 г. В рядах Красной гвардии дрался против немцев, наступавших на Дон, участвовал в разгроме Деникина на Дону и на Кубани» — писал он в автобиографии. с оружием в руках выступая против генерала Каледина, принимая активное участие в восстании против Донского контрреволюционного правительства.

Демоны Гражданской Войны покуражились над ним всласть. Но дело даже не в боевом опыте.

Но отец собственноручно выдал его белым как отступника. Лидия Гинзбург в воспоминаниях добавляет подробностей: «В дни наступления белых он, скрываясь, добрался до отчего дома. Но он как-то уполз и на этот раз пробрался в другую станицу к деду. Его избили шомполами до полусмерти и бросили в сарай с тем, чтобы утром расстрелять с партией пленных. Ей вторит и Николай Чуковский: «Однажды он снял рубаху и показал мне свою крепкую очень белую спину, покрытую жутким переплетением заживших рубцов». Дед оказался помягче и спрятал его».

И членам комиссии по проверке нерабочего состава РКП(б) ячейки № 9 при редакции газеты «Молот» лаконично сообщил: «Во время Гражданской войны, на почве политических разногласий, убил отца». Людоедский девиз Гражданской войны «сын на отца, а брат на брата» он знал как никто другой.

Его звали Николай Макарович Олейников.

image

А в 1921 году его перевели выпускать газету Донецкого губисполкома и губпарткома с шикарным названием «Всероссийская кочегарка». После Гражданской войны он увлекся математикой и журналистикой, работал в газете «Красный казак».

Там они и встретились — Олейников и Шварц, выпуская литературное приложение к газете «Кочегарка», которое главный редактор мечтал назвать «Красный Ильич», но молодежь убедила его согласиться на «Забой».

image

Они очень подружились — бывший идейный «белый» и бывший истовый «красный».

Я не знаю, почему.

Может быть, потому, что ни тот, ни другой впоследствии о Гражданской войне не написали ни буквы.

Вместе же устроились на работу в петроградское отделение Детгиза, к Маршаку. Так или иначе, в Петроград с Донбасса они уехали вместе.

И Самуил Яковлевич, оценив потенциал этого дуэта, вскоре поручил им издавать детские журналы — знаменитые «Чиж» и «Еж».

image

Именно там, в «Еже» и «Чиже» собралась компания, которая придумала и сотворила формат советских детских журналов — с комиксами, с продолжениями, с ведущими постоянных рубрик — порождениями безумного креатива и т.п. И потом произошло чудо. Тот самый великий формат, который потом тиражировали в свои лучшие годы и «Веселые картинки», и «Мурзилка», и «Пионер», и ленинградский «Костер».

Пишущие в журнал были молоды — большинству двадцать с небольшим, они собирались жить вечно и между выпусками журнала написать новую великую русскую литературу.

Однажды Провидение — не то намеренно, не то случайно — сводит людей, которым в кайф что-то делать вместе. Знаете, как оно бывает? Прет и все. Не из-за денег, упаси боже, и не из-за карьеры дурацкой — а вот просто их прет. И даже водки не надо — своей дури хватает.

И если вам повезет — впитывайте происходящее всем организмом, потому что потом вы будете вспоминать это время всю свою жизнь. Такое редко, но бывает. Иногда вы даже будете собираться вместе и бухать, чередуя тосты громовым хохотом, млеющей сладостью воспоминаний и смертной тоской понимания, что больше в эту речку не войти.

Слева направо: Н. image
В редакции детской литературы Ленинградского отделения Госиздата. Олейников, В. М. Лебедев, З. В. Лилина, С. И. Маршак, Е. Я. Шварц, Б. Л. Житков. С. Конец 20-х гг.

Вот как описывал будни редакции все тот же Николай Чуковский:

Детский отдел помещался на пятом этаже Госиздата, и весь этот пятый этаж ежедневно в течение всех служебных часов сотрясался от хохота. То была эпоха детства детской литературы, и детство у нее было веселое. Шутникам нужна подходящая аудитория, а у Шварца и Олейникова аудитория была превосходнейщая. Некоторые посетители Детского отдела до того ослабели от смеха, что, кончив свои дела, выходили на лестничную площадку, держась руками за стены, как пьяные. Стихов практикант не писал никаких, даже шуточных, но способностью шутить и воспринимать шутки не уступал Шварцу и Олейникову. В Детский отдел прислали практикантом молоденького тоненького студентика по имени Ираклий Андроников. Ежедневно приходили в Детский отдел поэты — Введенский, Хармс, Заболоцкий — люди молодые, смешливые, мечтавшие о гротескном преображении мира, огорчавшего их своей скучной обыденностью.

image

А вот как о своем знакомстве с Детской редакцией вспоминает известный детский писатель Леонид Пантелеев:

— два взрослых дяди. И вот в назначенный день мы с Гришей Белых, молодые, авторы только что законченной повести «Республика Шкид», робко поднимаемся на шестой этаж бывшего дома Зингер и вдруг видим: навстречу нам бодро топают — на четвереньках! Один пышноволосый, кучерявый, другой — тонколицый, красивый, с гладко причесанными на косой пробор волосами.

Несколько ошарашенные, мы прижимаемся к стенке, чтобы пропустить эту странную пару, но четвероногие тоже останавливаются.

— обращается к нам кучерявый. — Вам что угодно, юноши?

— Маршака… Олейникова… Шварца, — лепечем мы.

— рекомендуется пышноволосый, поднимая для рукопожатия правую переднюю лапу. — Очень приятно… Олейников!

— протягивает руку его товарищ. — Шварц!

image

Вся эта сказка закончилась так, как заканчиваются обычно подобные сказки.

Начались какие-то глупые придирки, взаимные претензии, и — пока еще маленькие — камни за пазухой. Чудо единения с какого-то момента вдруг стало съеживаться, а взаимное раздражение, напротив, нарастать.

Потом старый мудрый Маршак, раньше всех учуявший, что на смену безбашенным братающимся двадцатым приходят строгие партикулярные тридцатые, потихоньку, по-одному, всех уволил.

Даже Шварц с Олейниковым, хотя «много лет в наших литературных кругах «Шварц и Олейников» звучало как «Орест и Пилад», «Ромул и Рем» или «Ильф и Петров»». И после этого переругались все.

Чуйка не подвела старого редактора, переводчика и сиониста — почти никто из этой компании 30-е не проскочил.

Daniil Kharms & The Oberiu Group. image
Kiril Bozhinov. 2014

В марте 1938 года будет арестован Заболоцкий, скучный бухгалтер снаружи и великий русский поэт внутри. В декабре 1931 года — первый арест Хармса и Введенского (вместе с ними закроют и Андронникова, но через несколько месяцев выпустят), второй раз — и уже навсегда — их заберут в 1941-м.

Приехавший ранним московским поездом Ираклий Андронников встретит его у подъезда, и, не обратив внимания на конвой, растерянно спросит: «Коля, ты куда так рано?». А в июле 1937 года заберут и в ноябре расстреляют Николая Олейникова.

Ухмыльнулся. «Николай Макарович оглянулся. И все!».

Шварц, единственный уцелевший, напишет в воспоминаниях лучший им некролог:

Пошли бродить. Однажды приехали к нам Хармс, Олейников и Заболоцкий. Все мы были огорчены полным безденежьем. Легли под каким-то дубом. Потом Хармс, лежа на траве, прочел по моей просьбе стихотворение: «Бог проснулся, Отпер глаз, Взял песчинку, Бросил в нас». Хорошо было бы выпить, но денег не было начисто. И без водки. На некоторое время стало полегче, в беспорядок не плохой, не хорошей погоды, лысых окрестностей вошло подобие правильности. Но скоро рассеялось.

И стали обсуждать (когда окончательно исчезло подобие правильности), где добыть денег. Вяло поговорили о литературе. А никто из гостей не хотел просить. Я у Каверина был кругом в долгу. Стеснялись.

Он обрадовался гостям. Скоро за стеклами террасы показался Каверин. А они не искали новой формы. Он уважал их (в особенности Заболоцкого, которого стихи знал лучше других) как интересных писателей, ищущих новую форму, как и сам Каверин. У них было отвращение ко всему, что стало литературой. Они не могли писать иначе, чем пишут. И не очень шутя. Они были гении, как сами говорили, шутя.

Для них, моих злейших друзей тех лет, просто-напросто не существовало тех законов, в которые свято верил Каверин. Во всяком случае, именно возле них я понял, что гениальность – не степень одаренности, или не только степень одаренности, а особый склад всего существа. Судьба их в большинстве случаев трагична. Они знали эти законы, понимали их много органичнее, чем он, – и именно поэтому, по крайней правдивости своей, не могли принять. Не помню, дали нам водки или нет". И возле прямой-прямой асфальтированной Вениной дорожки смотреть на них было странно.

image
Николай Заболоцкий

А Заболоцкий, единственный вернувшийся оттуда годы спустя, в 1952-м уронит на бумагу «Прощание с друзьями».

В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений,
Давным-давно рассыпались вы в прах,
Как ветки облетевшие сирени.

Вы в той стране, где нет готовых форм,
Где всё разъято, смешано, разбито,
Где вместо неба — лишь могильный холм
И неподвижна лунная орбита.

image
Даниил Хармс

Там на ином, невнятном языке
Поет синклит беззвучных насекомых,
Там с маленьким фонариком в руке
Жук-человек приветствует знакомых.

И всё ли вы забыли?
Теперь вам братья — корни, муравьи,
Травинки, вздохи, столбики из пыли. Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам?

image
Александр Введенский

Теперь вам сестры — цветики гвоздик,
Соски сирени, щепочки, цыплята…
И уж не в силах вспомнить ваш язык
Там наверху оставленного брата.

Ему еще не место в тех краях,
Где вы исчезли, легкие, как тени,
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений.

image
Николай Олейников

И по-хорошему на этих гениальных строках надо заканчивать текст — он и так длинный получился.

Но нет.

Как написал тот же Шварц в «Обыкновенном чуде», "и в трагических концах есть свое величие — они заставляют задуматься оставшихся в живых".

От каждого в этой компании осталось бесценное литературное наследство. Мне много лет не давала покоя загадка Олейникова. Даже Шварц, который очень поздно нашел себя, во второй половине жизни сделал невозможное — написал с десяток гениальных пьес и несколько великих сказок.

Так, пригоршня стихотворений, из которых половина — стеб про букашек типа «жук-буржуй и жук-рабочий гибнут в классовой борьбе», а вторая половина — глумливые признания в любви различным барышням, часто на грани скабрезности. А от Олейникова не осталось практически ничего. Но, вы уж простите, когда у нас помнили даже гениальных редакторов, и бывают ли такие? Ну да, наверное, он был прекрасным редактором — ведь именно Олейников с 10 номера был главным редактором «Ежа» и «Чижа».

— мемуаристы, знавшие его лично, говорят о невероятном масштабе личности и подавляющей силе творческого дарования. При этом все — все!

image

Употребляю это немодное слово потому, что другого подыскать не мог». Тот же Леонид Пантелеев писал: «Тот, кто знал Олейникова только как очень своеобразного поэта, отличного журнального редактора, каламбуриста и острослова, тот вряд ли поймет, что кроется за этим <...> В Олейникове было нечто демоническое.

Осторожный Шварц, крайне сдержанный в своих оценках и очень плохо относившийся к Олейникову в 30-е годы, называя его «мой друг и злейший враг и хулитель», написал о нем следующее:

Со страстью любил он дело, друзей, женщин и – по роковой сущности страсти – так же сильно трезвел и ненавидел, как только что любил. «Он был умен, силен, а главное – страстен. Мало сказать – обвинял: безжалостно и непристойно глумился над ними. И обвинял в своей трезвости дело, друга, женщину. И был поэтому могучим разрушителем. И в состоянии трезвости находился он много дольше, чем в состоянии любви или восторга. И ничего не прощал. И в страсти и трезвости своей был он заразителен. Гениален, если говорить смело». <...> Был он необыкновенно одарен.

image

Почему ее нигде не видно? И я все никак не мог понять — да где же, где эта гениальность?

Как бы для того чтобы подчеркнуть шуточность и незначительность своих произведений, он их героями делал обычно не людей, а насекомых» — до меня дошло. А потом, когда я перечитывал Николая Чуковского — «Олейников по-прежнему писал только домашние шуточные стихи и не делал ни малейших попыток стать профессиональным литератором.

Тупо не желал реализовывать. Да прятал он ее! Он решительно пресекал все попытки упросить его написать что-то серьезное, сделать нечто большее, чем подписи к комиксам или сочинение загадок для дошкольников. Не хотел.

Он знает, что он чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает». У Хармса есть задуманный, но так и не написанный «рассказ о чудотворце, который живет в наше время и не творит чудес.

Когда я узнал, что, по мнению многих литературоведов, Хармс имел в виду Олейникова, я уже не сильно удивился.

image

***

Как писал сам драматург: «Я должен был ответить за свои связи с врагом народа. Когда Олейникова арестовали, по обычаю тех времен на первом же заседании правления устроили разбор персонального дела Шварца. То, что он оказался врагом народа, для меня полная неожиданность». Единственное, что я сказал: «Олейников был человеком скрытным. Где. После этого спрашивали меня, как я с ним подружился. <...> Я стоял у тощеньких колонн гостиной рококо, испытывая отвращение и ужас, но чувствуя, что не могу выступить против Олейникова, хоть умри». И так далее.

Той самой, где Волшебник, если вдуматься, вовсе не из тех, что прилетают в голубом вертолете. Рассказать об Олейникове у него получилось только через двадцать лет, в лучшей своей пьесе.

image

Это ведь он все устроил, и исключительно по своей прихоти. Он вовсе не добрый. Колода карт, которую он перетасовал и оживил, «и все они стали жить так, чтобы ты смеялась и плакала». Для него мы, люди — не более чем забава.

Да, сила пьес Шварца именно в том, что он не прятал читателей от правды, но все-таки… Все-таки… Все так, если волшебники существуют, то они почти наверняка именно такие.

Помните финал этого знаменитого монолога?

Я, на свою беду, бессмертен. Спи, родная моя, и пусть себе. Мне предстоит пережить тебя и затосковать навеки.

Слава безумцам, которые живут себе, как будто они бессмертны, — смерть иной раз отступает от них. Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придет конец.

Disclaimer: К неизбежно возникающему вопросу «А какое это имеет отношение к IT?». Никакого, согласен. Но довольно популярный хаб «Биографии гиков» на Хабре существует, и расшифровывается он так: «Истории жизни замечательных людей».

Вдруг айтишники и история вовсе не «две вещи несовместные»? Я вот грешным делом и подумал — а почему нет?

Показать больше

Похожие публикации

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Кнопка «Наверх»